- О лекции
- Видео
- Текст
28 апреля в Особняке на Волхонке состоялась заключительная лекция проекта «Экономический факультет», организованного совместно Фондом Егора Гайдара и InLiberty. Профессор Российской экономической школы и содиректор Совместного бакалавриата ВШЭ-РЭШ Андрей Бремзен попытался развеять существующий в массовом сознании миф о том, что рыночные механизмы хороши только в теории, а на практике подходят далеко не каждой стране и не всегда хорошо функционируют.
На протяжении десяти недель ведущие экономисты и практикующие финансисты читали лекции, посвященные повседневным экономическим реалиям и самым распространенным заблуждениям об устройстве экономике. Данная образовательная программа была призвана ликвидировать разрыв между экономической теорией и практикой и адресована всем, кому интересно, как экономика влияет на ншу повседневную жизнь.
За это время в рамках «Экономического факультета» выступили декан Экономического факультета МГУ Александр Аузан, директор Центра трудовых исследований НИУ ВШЭ Владимир Гимпельсон, ректор Московской школы управления «Сколково» Андрей Шаронов, директор Научно-исследовательского финансового института Владимир Назаров и многие другие.
Вадим Новиков: В разговорах то там, то здесь можно услышать идею, которая звучит примерно так: рынок себя изжил. Довольно редко при этом, в общем, эта фраза расшифровывается, и расшифровать её с точки зрения экономиста довольно сложно, потому что сам по себе рынок — это метафора. Если мы попробуем раскрыть, что же такое рынок, то это попросту такая ситуация, когда договариваются. Рынок вбирает в себя всё пространство, все договорённости людей и противостоит ситуации, когда не договорились, когда есть принуждение. «Рынок себя изжил» — в переводе с метафорического на очень конкретный язык означает, что может быть предпочтительна ситуация, когда звучит кнут надсмотрщика, когда падает бомба или когда летит снаряд. Всё это печальные ситуации радикального отсутствия договорённостей. Экономисты не просто изучают такие договорённости, не просто интересуются ими — они ищут способы сделать эти договорённости лучше, тем более что некоторые сферы достаточно сложны и чувствительны для того, чтобы кто-то заранее подумал о том, как эти договорённости должны быть устроены. Итак, в сегодняшней лекции профессор Российской экономической школы Андрей Бремзен расскажет нам о рынках, которые, вопреки разговору про упадок, создаются на наших глазах в самых неожиданных местах.
Андрей Бремзен: Добрый день, я действительно Андрей Бремзен и действительно работаю в Российской экономической школе. У меня есть такой жанр под названием «Экономист на Страшном суде» — вот сейчас я попробую в нём выступить. Начну с грустного для нас, экономистов, замечания: к сожалению, мой опыт показывает, что неэкономисты к экономистам обычно относятся в лучшем случае нейтрально, а чаще — презрительно. Вот физик — да, математик — хорошо, благородное дело, решает какие-то абстрактные задачи, биолог — очень важно, а экономист — ну, есть в этом ощущение какой-то жуликоватости. Экономисты — по крайней мере люди, называющие себя экономистами, — чаще других профессионалов выступают по телевизору, и иногда действительно кажется, что если сейчас будет сделано так, как говорит этот человек, то всем будет очень плохо. В этом смысле, конечно, физикам легче — они говорят непонятно и более проверенные вещи. Но сегодня я попробую выступить в таком немножко апологетическом жанре как раз на тему этих самых рынков.
«Рынок себя изжил». Удивительно, что даже в интеллектуальной среде, причём в западной интеллектуальной среде образованных, неглупых и успешных людей, сильны такие настроеньица, что вот если людям разрешить делать, как они хотят, то как бы чего не вышло. Намного лучше, если за всем будет следить какой-то центральный контролирующий орган, который не будет давать того или не будет давать сего. В целом история XX века показала несостоятельность надежд на планирование как альтернативу рыночному хаосу, но есть ситуации, в которых, как я попробую сейчас описать, без экономистов и без централизованного, спланированного и выстроенного механизма (который мы тоже можем считать рынком – с добровольным участием сторон). А потом стало получаться, как нам кажется, лучше.
Обращаю ваше внимание на то, что все эти истории относятся к относительно недавнему времени. Я по образованию математик, и когда в университете на мехмате в обязательных курсах рассказывают про какие-то теоремы, как правило, они относятся к XIX веку, если не раньше. То, о чем я буду рассказывать сейчас, сделано людьми, которые по большей части живут до сих пор и, в общем, даже не старые. Последней идее буквально 20-30 лет.
По порядку. Значит, как экономисты создают рынки там, где рынков раньше не было? Первый сюжет, который я хочу представить вашему вниманию, это аукционы — моя любимая тема, у меня диссертация про аукционы. Аукционы были известны с древнейших времён и функционировали, слава богу, без участия всяких экономистов. Как устроен аукцион? Вот я выступаю, держу в руке картину Рембрандта и говорю: «Пожалуйста, делайте ваши ставки». Это называется английский аукцион, и его придумали без всякого участия профессиональных экономистов. Но это простой аукцион. А бывают аукционы посложнее, и про некоторые из них я сейчас вам расскажу. А те из вас, кто не знает этого, пусть пока попытаются угадать, какой самый дорогой объект был когда-либо продан на аукционе.
Пока вы об этом думаете, я расскажу про классическую работу 1961 года, которая принадлежит экономисту Джеймсу Викри, ему потом была присуждена Нобелевская премия. Статья вышла в 61-м году, а Нобелевскую премию ему присудили в 96-м, то есть прошло довольно много времени. И он первый задался вопросом: как экономист смотрит на аукцион вообще — что такое аукцион, какие бывают аукционы, какие аукционы лучше и как правильно проводить аукцион? Например, можно представить себе два формата — вообще, на самом деле, их намного больше, но два формата можно явно сравнивать. Первый — все пишут на бумажках какие-то числа, сколько они хотят заплатить за объект, я собираю их, потом вынимаю из них ту, на которой написано самое большое число, и отдаю объект автору этой бумажки за ту сумму, которую он написал. Называется аукцион первой цены. А можно себе представить другой формат — как раз аукцион Викри. Это всё то же самое — все тоже пишут на бумажках числа, но потом происходит странное: я по-прежнему отдаю объект тому, кто написал самое большое число, но платить он мне должен не эту сумму, а столько, сколько написал второй за ним. Называется аукцион второй цены. Викри первый описал такой аукцион и задался естественным вопросом: какой аукцион лучше?
Обращаю ваше внимание, что это работа 61-го года — тогда ещё не было идеи создать рынок, а была идея экономиста как исследователя: давайте сравним два формата и выберем, какой из них лучше. Викри создал модель, сферического коня в вакууме, когда есть только два претендента и когда у них независимые оценки, распределённые одинаково, и пришёл к интересному выводу, что, оказывается, оба эти аукционных формата дают в среднем совершенно одинаковую выручку. Почему так происходит? Казалось бы, тот, в котором аукционист получает вторую цену, должен приносить меньше денег, потому что вместо того, чтобы получить столько, сколько написано в максимальной бумажке, я получаю столько, сколько написано только на второй. Но это так лишь на первый взгляд, потому что если участники знают формат, то они будут вести себя по-разному. Можно сообразить, что при фиксированном желании заплатить за товар в аукционе первой цены у вас есть стимулы писать меньше, чем то, сколько вы на самом деле хотите заплатить. А если ещё подумать, то можно сообразить, что в аукционе второй цены, в котором вы платите столько, сколько написал следующий участник, есть стимул написать ровно столько, сколько вы на самом деле хотите заплатить. Это можно доказать, и это на самом деле очень удобное свойство. Если вы пришли на аукцион второй цены, вам не нужно долго соображать, сколько же на самом деле написать, чтобы максимизировать что-нибудь — пишите истинную оценку, не ошибётесь. Важнейшее стратегическое свойство.
Вообще экономистам свойственно думать о стратегических свойствах механизмов, которые они предлагают, больше, чем неэкономистам, рассуждающим об экономике. Когда-то один из моих профессоров, Питер Даймонд, позже тоже Нобелевский лауреат, на одной из лекций спросил: «Как вы думаете, чем отличаются экономисты от неэкономистов, рассуждающих об экономике?» И ответ такой: видимо, есть два основных отличия. Первое: экономистам больше свойственно думать в терминах того, что называется общим равновесием. То есть неэкономист, рассуждающий о зарплатах, например, может совершенно всерьёз сказать, что хорошо бы, чтобы у всех зарплаты были побольше. Не понимая, что если у всех зарплаты будут побольше, то и цены будут побольше, и такое уже проходили, это не нужно. Хотели ли бы вы, чтобы у вас зарплата росла каждый месяц? Да! Хотели бы вы, чтобы у всех зарплаты росли каждый месяц? Ну, может быть. Но имейте в виду, что это будет также иметь определённый эффект, который вас не устроит. И второе важнейшее, чем экономист отличается от неэкономиста: экономист больше склонен думать в терминах стимулов, которые та или иная ситуация создаёт. Давайте запретим людям что-нибудь. Экономист первым делом говорит: ага, немедленно разовьётся чёрный рынок, или немедленно начнётся то, немедленно начнётся сё.
Так вот, пример с аукционами. Аукцион второй цены — замечательное свойство: вам невыгодно пытаться им манипулировать. Потом, ещё через 20 лет, действительно появилась теория аукционов, Роджер Майерсон в 81-м году доказал теорему, что, оказывается, не только эти два формата, но и вообще любые аукционные форматы с определёнными простыми свойствами приносят в среднем одинаковую выручку. Это очень важный результат. Например, такой тоже: все пишут на бумажках, сколько они готовы заплатить, я собираю все бумажки, даю объект тому, кто написал больше всех, а все платят, кто сколько написал. Можете написать ноль, если вы боитесь, но тогда вы, скорее всего, не выиграете объект. Тем не менее выясняется, хотя, казалось бы, я должен был бы собрать очень много денег, но стимулов писать правду у вас ещё намного меньше, чем в аукционе первой цены, и вы будете сильно занижать ваши оценки, и всё равно больше денег я не соберу.
Это всё было милым интеллектуальным досугом, если так можно выразиться, интеллектуальным занятием экономистов, пока у них — или, правильно сказать, у нас — не появился шанс то, что они думают про аукционы, воплотить на практике. Впервые это произошло в Америке, как и много что, и речь идёт как раз о продаже самых дорогих товаров, которые когда-либо уходили с молотка — это спектры частот для мобильных телефонов. В начале — середине 80-х годов стали появляться сначала пейджеры, потом примитивные телефоны. Выяснилось, что для них нужно выделять частоты, которые раньше не были нужны. Одновременно, к счастью, телевидение стало потихонечку переходить на кабельный формат, поэтому некоторые частоты стали высвобождаться. И встал вопрос: как и кому отдавать какие частоты из тех фирм, которые хотели бы заняться предоставлением услуг сотовой связи. В Америке, в России тоже, естественно, и во всех странах есть специальная государственная контора, которая этим делом ведает. Американская контора называется FCC, и сайт у них соответствующий — fcc.gov. Если вы зайдёте на этот сайт, вы увидите, помимо всяких официальных документов, как полагается, ещё и результаты аукционов, которые они в разное время проводили.
Но там же сидят чиновники, у них раньше не было никакого опыта, они вообще не понимают, зачем нужны аукционы. Мы-то, экономисты, понимаем.
Ведь если бы я просто хотел её кому-то подарить, как мне выбрать, кому из вас подарить эту дорогую картину? Естественно, каждый из вас будет кричать, что ему больше всех надо, но как я должен выбирать? Выясняется, что если я разрешу себе брать за это деньги, то проблема выбора будет как-то решена, причём в разумных аукционных форматах, то, что называется, эффективным образом — результат будет оптимальный в том смысле, что объект получит тот, кто ценит его больше всех, он сделает самую высокую ставку. Сначала FСC — тогда ещё .gov не было, просто FCC (Federal Communications Commission) — распределяла частоты просто по заявкам. Поступает заявка от компании AT&T или Bell Pacific, в которой сказано: вот мы бы хотели организовать услуги сотовой связи в штате Кентукки — пожалуйста, выделите нам соответствующий спектр. Ну, они рассматривали заявления и выделяли спектр. Через некоторое время стало ясно, что желающих намного больше, чем, во-первых, спектра, а во-вторых, возможностей по сравнению качества заявок. И они придумали феерическую вещь — они стали распределять частоты посредством лотереи. Накапливались какие-то заявки, после чего случайным образом из тех заявок, которые удовлетворяли минимальным требованиям, выбиралась одна, и спектр доставался её подателю. Причём потом этот самый её податель мог спокойно этот самый спектр переуступить кому-нибудь ещё, продать. Это пример того, как не нужно строить рынки.
Вот у экономистов не спросили, не сказали: давай сделаем лотерею, вроде бы будет честно, на всех спектров не хватит, но выберем кого-нибудь одного случайно. Вспоминаем основной постулат экономистов: люди реагируют на стимулы. Немедленно произошло то, что и должно было произойти. Если я хочу предоставлять услуги сотовой связи, то мне нужно выиграть лотерею. Если я подам одну заявку, у меня будет один шанс. Поэтому давайте я сделаю три юридических лица и от имени каждого из них подам заявку, а лучше — 30. Более того, даже если я, в общем-то, не собираюсь заниматься предоставлением услуг сотовой связи, никто не мешает мне тоже сделать юридическое лицо, а лучше 30 или 30 тысяч, и подать соответствующее количество заявок. И действительно всё это произошло примерно в 82-83-м году, после чего отказались от процедуры рассмотрения и удовлетворения заявок и перешли к лотерее. Результаты не замедлили себя ждать. Типичное количество заявок было десятки тысяч, из которых нужно было выбрать одну. Но, во-первых, надо все эти десятки тысяч заявок просмотреть на предмет минимального соответствия требованиям: наличие достаточного капитала, ещё чего-то. И во-вторых, совершенно ясно, что это абсолютно неэффективно — нет никакого способа добиться того, чтобы объект, спектр частот, доставался тем, кто сможет им лучше всего воспользоваться.
И тогда обратились к экономистам с просьбой предложить какой-нибудь способ организовать аукцион. Ещё раз обращают ваше внимание на всё величие момента: люди по доброй воле пошли к экономистам сдаваться и просить помочь. Это почти то же самое, что пойти к дантисту — люди отказываются до последнего. Одним из пионеров дизайна аукционов был Пол Милгром, которому в своё время доверили читать Нобелевскую лекцию за Викри (потому что с Викри произошла трагическая история — он так разнервничался, когда объявили, что ему досталась Нобелевская премия, что в те два месяца, которые полагаются между объявлением и вручением, умер). Задача, на самом деле, сложнее, чем может показаться. Спектр частот отличается от картины Рембрандта в следующем фундаментальном смысле. Прежде всего, их несколько — сама по себе идея аукциона нескольких объектов уже сложнее. Если у нас не одна картина, а пять идентичных, скажем, не картин, а бутылок вина определённого редкого урожая. Между собой они идентичны, но это редкие объекты — как их правильно продавать? Более того, про идентичные объекты можно с большой уверенностью сказать, что, скорее всего, они для большинства людей являются, что называется, субститутами, заменителями. Если вы не получили одну из бутылок редкого вина, то, скорее всего, ваше желание получить другую бутылку будет расти. А бывают объекты-комплементы, дополнители друг друга: левый ботинок и правый ботинок. Если левый ботинок вам не достался, то правый вам уже не очень хочется.
Что можно сказать про спектры частот, являются ли они субститутами или комплементами? Проблема, редкая именно для этого товара, если угодно, состоит в том, что для части игроков, бидеров, участников аукциона, допустим, спектры частот двух соседних штатов могут оказаться субститутами. Сейчас-то, конечно, все игроки — их осталось меньше, и обычно они глобальные — играют во всех штатах, но изначально это были локальные операторы, и у меня может быть достаточный капитал для того, чтобы открыть компанию, обслуживавшую только штат Теннесси или, наоборот, только штат Кентукки — где выиграю лицензию, там и буду открывать, мне, в общем, всё равно. Для маленьких локальных операторов лицензии в разных штатах — это, конечно, субституты, а для крупных глобальных операторов, которые собираются хвастаться, что у нас во всех 48 континентальный штатах (кроме Аляски и Гавайев, конечно, это отдельный разговор) есть услуги сотовой связи, и мы предоставляем их без того, что называется внутрисетевой роуминг. Тогда, конечно, желание такой компании купить лицензию в редком для себя штате — в Небраске, например — возрастает по мере того, как они приближаются к своей цели, а именно — к покрытию всех штатов. Страшно запутанное дело — продавать спектры частот в ситуации, когда для разных игроков они имеют разный статус — комплементы или субституты. И были разработаны процедуры — на сайте FCC вы можете найти их примеры, более того, если вы захотите завтра начать предоставлять услуги сотовой связи, то вы можете там зарегистрироваться и участвовать в очередном аукционе по продаже очередного спектра частот.
С точки зрения экономиста как дизайнера, как инженера, как создателя новых рынков это интереснейшее занятие — как провести такой аукцион, как правильно разбить имеющиеся частоты на блоки, в каком порядке продавать? Довольно быстро выяснилось, что продавать в каком-либо порядке неправильно, а надо продавать все блоки частот, которые есть в этот момент, одновременно, так что можно повышать ставку на какой-нибудь один из блоков спектра без того, чтобы пропустить какой-нибудь другой. То есть аукцион не заканчивается, пока не окончены ставки на все блоки, даже если из 20 блоков по 19 уже давно новых ставок не было, а борьба идёт только за двадцатый, потому что от исхода борьбы за последний может зависеть желание игрока участвовать в борьбе за все остальные. Последний аукцион — сегодня я посмотрел на этот сайт в очередной раз — завершился 29 января сего года, и всего было сделано ставок на 45, извините, миллиардов долларов — никакая картина в мире никогда не была продана ни за что подобное. Самый дорогой товар, проданный на аукционе, это спектр частот. И такие аукционы проводятся, и их дизайн — это сложная задача для экономиста.
Сложность состоит в том, что очень важно выяснить, какие мотивы будут двигать покупателями, и попытаться сделать жизнь для них такой, чтобы им невыгодно было пытаться манипулировать системой — то, чего мы больше всего боимся. Причём сначала может показаться, что, ну, вы, экономисты, придумайте какой-нибудь сложный дизайн, ведь против вас будут играть не профессиональные теоретики игр, а люди, которые пришли на аукцион, чтобы выиграть, и они не будут даже пытаться никак стратегически себя вести, потому что у них не хватит для этого знаний. Это неправильный подход, потому что, естественно, надо ожидать, что помимо тех экономистов, которые занимаются дизайном в рынке, есть и другие, которые содержат консалтинговые компании, и сотовые операторы довольно быстро сообразили, что необходимо прибегать к услугам таких компаний, они помогут вам сэкономить миллиарды долларов тем, чтобы правильно поставить ставки. Кстати, тот же самый Пол Милгром вместе с некоторыми своими коллегами, среди которых встречаются Нобелевские лауреаты, открыл прямо-таки компанию, частную лавочку, marketdesign.com, в которой экономисты с мировыми именами помогают участвовать в каком-нибудь аукционе или, наоборот, конструировать, создавать какой-то аукцион.
Это был первый сюжет, который я хотел рассказать. Ещё у меня есть другой сюжет, похожий. Я уже сказал, что Викри написал свою работу в 61-м году, а в 62-м удивительным образом была написана другая выдающаяся работа, и она принадлежит перу таких людей, как Гейл и Шепли. Дэвид Гейл, к сожалению, умер в 2008 году, а Шепли таки дожил до своей Нобелевской премии. Ждать пришлось ровно 50 лет — статья вышла в 62-м году, а премию он получил в 2012-м и, насколько я понимаю, является самым возрастным из ныне живущих Нобелевских лауреатов — он 23-го года рождения, ему 91, и он математик. Друзья, те из вас, кто математики по профессии, наверное, выяснили, что Нобелевской премии по математике не бывает, а жалко, потому что это все-таки миллион долларов с лишним. Но есть выход — записывайтесь в экономисты, и тогда, может быть, вам дадут премию по экономике. Вот Ллойд Шепли — это типичный пример. Он написал статью — это статья по математике 62-го года. Она касается того, что называется словосочетанием «двусторонние рынки». Это тоже была совершенно теоретическая работа, как и работа Викри 61-го года.
Двусторонний рынок — это вот какая ситуация. Вот есть рынок яблок, он в каком-то смысле простой. Его простота состоит в том, что у яблок не спрашивают, кем они хотят быть съеденными. То есть там присутствуют продавцы и покупатели: вы пришли, и тётке на рынке, которая продаёт яблоки, более-менее всё равно, кто вы, ей относительно всё равно, кто съест её яблоки, постольку поскольку этот человек отдаст ей — сколько там полагается — 60 рублей за каждый килограмм. Большинство рынков обладает этим свойством: рынок айподов — айподу всё равно, кто его будет слушать. Но не все рынки таковы. Есть товары и услуги — обычно услуги, которым не всё равно, кто ими будет пользоваться, и типичный пример — это услуги высшего образования. Есть университеты, не буду их называть, чтобы никого не обидеть, которые относятся к высшему образованию как к односторонним рынкам: мне всё равно, кто будут мои студенты, постольку, поскольку они платят за обучение; приходите, кто хотите, вот ценник — вперёд. Лучшие в мире или лучшие в России университеты не относятся к числу таковых — им не всё равно по ряду причин. Одна очевидная причина состоит в том, что если вы хотите, чтобы у вас был звёздный университет, у вас должны быть звёздные профессора, за звёздных профессоров конкурируют разные университеты, и один из способов конкуренции — это качество студентов и, главное, аспирантов, которые потом с ними будут работать. По этой причине, кстати, в Америке, притом что колледж стоит довольно дорого, аспирантура, как правило, финансируется либо каким-то фондом, либо самим университетом, и аспиранты, PhD-студенты, как правило, ничего не платят, и им даже дают какую-то стипендию — университетам интересно привлекать хороших аспирантов.
В этой ситуации возникает вопрос, как правильно организовать двусторонний рынок. Можно ли надеяться, скажем, что на рынке высшего образования будет какая-то стабильность, будет ситуация, когда все, не знаю, абитуриенты разъехались по каким-то университетам, да так, что если университет не заполучил абитуриента, то не может быть, чтобы университет хотел бы его видеть, а абитуриент хотел бы в этот университет. Это легче всего объяснить на моделях, и когда я рассказываю в деталях эту математику, то моя лекция обычно называется «Кем лучше быть — мужчиной или женщиной», и это действительно можно представлять как рынок семей.
Или так получилось, что кто-то ни с кем не замечен вообще, сидит один, хотя кто-то по нему вздыхает и он тоже вздыхает. Выяснилось, что да, ответ положительный, двусторонние рынки всегда существуют с непустым ядром, всегда существует стабильная аллокация, так сказать, и это был такой курьёзный — ну, не курьёзный, но математически нетривиальный факт. Есть алгоритм Гейла-Шепли, который даёт стабильные результаты и их результат всё это время оставался на полках библиотек, пока вдруг не выяснилось, что это страшно важно и интересно и не менее трёх применений такой теории за последние 30 лет были широко воплощены.
Первое из них — это рынок выпускников медицинских школ, опять же в США, но не только, ещё в Британии, я знаю, есть такое, и в некоторых других странах тоже, наверное, есть. Когда обучение выпускника медицинской школы в США — наверное, по-русски, медицинского института, то, что называется medical school — близится к завершению, он или она начинает искать работу, обычно это ординатура, у него или у неё могут быть предпочтения: я больше всего хочу в такой-то госпиталь, а если не получится, то в такой и так далее. И у больниц, в свою очередь, тоже есть предпочтения: хотел бы вот этого выпускника, он мне больше всего подходит по специальности, и по ряду других характеристик, и по успеваемости, а этого хочу меньше, этого совсем не хочу и так далее. И долгое время всё это было довольно децентрализовано. В 40-50-е годы представители больницы просто звонили студентам медицинской школы и говорили: приходите к нам работать. И что им отвечать, бедным? Предположим, что мне позвонили из госпиталя, который в моём списке предпочтений на третьем месте. Соглашаться или не соглашаться? С одной стороны, если скажу «нет», то, может быть, два первых не позвонят, и я потом ещё буду жалеть. С другой стороны, если скажу «да», может быть, завтра позвонят — и тоже буду жалеть. Возникает проблема, связанная с тем, что нужно вести себя стратегически.
К счастью, алгоритм Гейла-Шепли, который с тех пор стали запускать, не требует стратегического поведения. Сейчас всё просто: никто никому никуда не звонит, если вы в в следующем году выпускаетесь из медицинской школы в Соединённых Штатах, вам нужно зайти на сайт nrmp.org, и там произойдёт нечто невероятное. Невероятность состоит в том, что типичный студент медицинского института понятия не имеет о том, кто такие Гейл и Шепли, он ничего не знает про двусторонние рынки и вообще про экономику, если когда-то у него и была экономика на первом курсе, он давно всё забыл и считает, что это жулики. А между тем вот эти самые экономисты — ну, правда, там не написано, что это построено экономистами, но честно говоря, да — предлагают вам процедуру, которая называется the match — как сказать по-русски, я так и не научился как следует. Раз в год запускается компьютерная программа, в которой реализован очень похожий алгоритм. Там гигантские инструкции: почему это нужно, как вам себя вести, не пытайтесь скрыть свои истинные предпочтения. Студенту долго объясняют, что нужно делать с этим самым сайтом, и да, там можно зарегистрироваться, ввести свои предпочтения, указать год выпуска, место выпуска и так далее, приложить транскрипт, после чего действительно в один прекрасный день специальный дядя или тётя нажимает на кнопочку — и реализуется вот такой двусторонний рынок, построенный экономистами, который пришёл на смену тому старому примитивному, когда нужно было звонить по телефону. Это некоторая победа. Доктора особенно консервативны, ещё больше, чем представители многих других профессий, и это хорошо, и поэтому докторам продать идею, что экономисты для вас будут что-то делать, намного сложнее, чем, скажем, физикам и математикам. Тем не менее это произошло.
Экономиста, который является, видимо, мировым лидером практической имплементации алгоритма Гейла-Шепли, зовут Элвин Рот. Он намного моложе, чем Шепли, лет на 30, и он вместе с ним в 2012 году разделил Нобелевскую премию. Итак, Шепли придумывает героический теоретический прорыв, а Рот потом лет 30 — больше, уже лет 40, наверное — занимается тем, что в разных местах пытается использовать теоретические идеи для построения настоящих рынков. Помимо рынка выпускников медицинских школ упомяну ещё два. Первый — это общеобразовательные школы, причём, в отличие от рынка медицинских школ, который глобален или, по крайней мере, национален — все выпускники медицинских университетов США могут искать работу в любом городе — тут в разных городах разные рынки. Нельзя сказать какому-то ребёнку в Орле, что мы нашли для тебя подходящую школу — к сожалению, она находится в Воркуте, поэтому сейчас всё бросайте и поезжайте вот туда. До недавнего времени, ещё примерно пятнадцать лет назад, в США система государственных школ была очень жёсткой в смысле того, где какой школьник мог учиться. У школьника почти не было выбора — все могли учиться либо в частной школе за деньги, либо в государственной по месту прописки. Это приводило к курьёзным последствиям на рынке недвижимости, запросто могло оказаться, что два очень похожих дома, стоящих на одной улице друг напротив друга, отличались по цене процентов на двадцать только потому, что по этой улице проходила граница между школьными дистриктами и дети из одного из этих домов могли ходить в школу получше.
Почему плохо, когда все должны учиться по месту прописки? По той же причине, почему мы вообще любим рынки. Вот рынок себя изжил, но не до конца.
Почему мы хотим, чтобы была возможность продавать и покупать недвижимость? Сейчас это кажется естественным — заходишь на cian.ru и видишь, сколько стоят квартиры в твоём доме. А ещё каких-то 25 лет назад рынка недвижимости в Москве, скажем, не было, нужно было придумывать какие-то хитрые схемы, с какими-то обменами, ещё бог знает с чем, по каким-то цепочкам. Понятно, почему наличие рынка в этой ситуации лучше. Да, скорее всего я не смогу жить в квартире, которая мне больше всего нравится, но что делать. Так у меня хотя бы есть какой-то шанс, я, по крайней мере, понимаю, чего мне не хватает, и есть возможность. Или, наоборот, у меня квартира больше, чем мне нужно, и могу ли я отказаться от неё, если мне хорошо заплатить? Могу. В этом же смысле, если мы просто возьмём всех жителей Москвы и в Моссовете решим, кто будет в какой квартире жить, то мы потеряем гигантское количество важнейшей информации, а именно — о том, кто где хочет жить.
То же самое относится и к школам. Есть школы получше, есть школы похуже, но внутри школ примерно одинакового качества есть школы, в которых лучше, я не знаю, биология, а в других школах лучше французский, а в третьих лучше математика. И то, в какой школе какой-то ребёнок предпочёл бы учиться, необязательно связано только вот именно с рейтингом школы в какой-то таблице. Может так случиться, что вообще-то моя школа не на первом месте, но вот этот учитель мне особенно нравится, поэтому я хочу учиться именно в ней. Раньше вся эта информация просто терялась — куда приехал, где живёшь, там и пытайся учиться. Потом стали появляться тоже какие-то примитивные способы распределения детей по школам. Например, Нью-Йорк крупнейший в смысле количества школьников город в Америке, там миллион человек ходит в школу, и, поскольку он очень плотный, то расстояния между школами сравнительно невелики, поэтому в принципе расстояние до школы в меньшей степени в Нью-Йорке является сдерживающим фактором, чем в Северной Дакоте, где между школами 50 миль, поэтому ты почти наверняка будешь ходить в ближайшую к себе, потому что до следующей не доберёшься. В Нью-Йорке не так — их много, некоторые расположены на одной улице. Как организовать алгоритм?
Выясняется, что работа Гейла и Шепли очень полезна в этом смысле. В 2003 году — опять же, к этому моменту Элвин Рот уже прославился своими медицинскими подвигами с интернатурами — ГОРОНО города Нью-Йорка обратился к Элвину Роту и сказал: смотри, ты умеешь это делать, помоги нам построить систему. И он вместе со своими соавторами помог, и с 2003 года вошла в действие новая система. В частности, теперь вас спрашивают: подайте, пожалуйста, в систему список из 12 — там, к сожалению, ограничение есть, лучше бы, конечно, из неограниченного количества — школ в порядке убывания вашего предпочтения: больше всего хочу учиться в этой, если не получится — в этой, если не получится — в этой и так далее. И так делают все школьники, после чего опять запускается алгоритм, дядя нажимает на кнопочку... У школ тоже могут быть свои предпочтения. Некоторые школы интересуют просто ученики с более высоким IQ, а некоторые школы, скажем, являются музыкальными — им ещё важно, что был слух, а некоторые школы являются спортивными — им ещё важно, чтобы была подходящая физическая подготовка. Они тоже могут выдвигать свои критерии в известных установленным законом рамках и тоже подавать их в ГОРОНО. И в ГОРОНО не чиновники сидят, распределяют, какой школьник куда пойдёт — это была бы катастрофа, потому что это немедленно привело бы просто к коррупции. Ничего подобного: кнопочку нажимаешь — всё работает. И эту кнопочку сконструировали в том числе экономисты, в очередной раз выступившие как инженеры.
Наконец, самый волнующий опыт из той же серии — про него я мог бы прочитать отдельную лекцию, собственно, когда-то я это даже делал, и это мы уже подходим к теме Страшного суда непосредственно, — про то, как экономисты спасают человеческие жизни. Этому же самому Элвину Роту вместе с соавторами принадлежит идея дизайна рынка донорских органов. Донорские органы во всех известных мне странах запрещено продавать и покупать за деньги, естественно, но это не значит, что ими нельзя меняться. Если вы зайдёте на сайт optn.org, то вы увидите, сколько в США в этот момент пациентов нуждаются в донорской почке. Это порядка 100 тысяч человек — 100 тысяч стоят в очереди, проходят регулярную процедуру диализа, которая очень болезненная, дорогая и некомфортная, в надежде, что когда-то им пересадят почку. Где взять почку? Доктора разводят руками, говорят: ну вот ждите, если освободится, например, можно отменить ограничение скорости на хайвэях — тогда будет освобождаться больше почек и одновременно будет меньше очередь за ними. Но по этому пути решили не идти по другим причинам. Почему именно почки: потому что у здорового человека две почки, и здоровый человек, говорят медики, может оставаться здоровым с одной. То есть в принципе я мог бы свою почку пожертвовать. И тут становится ясно, что ходит 200 миллионов здоровых американцев, которые могли бы свою почку пожертвовать, и 100 тысяч больных, которые нуждаются. И пока подходящих стимулов не создано, обычно только близкие родственники жертвуют почки.
Но дальше медикам без участия экономистов пришла в голову простая мысль: иногда бывает, что почка близкого родственника не подходит по медицинским показаниям. Там есть довольно сложное типирование, группы крови, то, сё. Более того, есть то, что называется по-английски словами positive crossmatch. Моя почка моей жене почти наверняка не подойдёт, потому что в процессе вынашивания ребёнка у неё образуются антитела к моим белкам и эти же антитела будут потом препятствовать. Поэтому почка типичного человека, который мог бы пожертвовать, скорее всего, не подойдёт. И медики без нас, без экономистов додумались, что можно делать пары. То есть приходит донор и пациент и другой донор и пациент, они друг другу не подходят, но если крест накрест, то подойдёт. Это они сообразили в 80-х. Потом где-то, по-моему, в конце 90-х была первая операция, в которой участвовали три пары. Но, если подумать, это опять ситуация двустороннего рынка: у нас есть предпочтения одной стороны — я хотел бы свою почку отдать близкому мне человеку, и есть предпочтения пациентов, обусловленные медицинским характером — им больше всего подходит та почка, у которой лучше всего шансы на успешность операций, которая может меньше потом употреблять иммуносупрессоров, чтобы подавлять её реакцию против хозяина.
И сейчас уже во многих странах — в России, насколько я понимаю, это запрещено законом — и количество этих стран увеличивается, последний раз я слышал, что Кения рассматривает возможность организации рынка донорских почек, все знают, что надо идти к экономистам и спрашивать, как правильно это организовать. Есть алгоритм, и его можно скорректировать применительно к ситуации с почками, потому что там же есть ещё очередь, есть ещё почки, которые освобождаются в случае внезапной смерти молодого здорового человека и так далее. Но в принципе идея, что можно сделать национальный рынок — не в том смысле, чтобы за деньги покупать, упаси боже, это нельзя, а в смысле, чтобы вот так вот обмениваться между нуждающимися, — уже запущена во многих странах. В январе этого года завершилась цепочка из 68 операций — 34 почки были пересажены, правда, такая незацикленная цепочка — кто-то один нашёлся альтруист, который сказал: я готов свою почку отдать нуждающемуся. Ещё 20 лет назад почка альтруиста спасла бы одну человеческую жизнь — того, кто в ней нуждается. А сейчас она спасла 34 — потому что теперь он её отдал не человеку из очереди, а человеку, у которого был свой донор, но он ему не подходил, этот донор, в свою очередь, отдал следующему, и так далее. И эта цепочка из операций продолжалась больше года — насколько я понимаю, она началась в декабре или в ноябре 2013 года, и вот в январе 2015 года завершилась — статья в «New York Times», всё как положено. И вот, возвращаясь к тому, с чего я начал, наш ответ на Страшном суде. Экономисты — ну, опять, не я, это великие — смогли что-то такое предложить, что спасло 33 жизни: была 1 спасённая, а стало 34. Всё, спасибо, с удовольствием отвечу на вопросы.
ВОПРОСЫ
Добрый вечер. Из Вашей лекции можно сформировать представление о том, что наибольшего успеха среди экономистов-практиков так или иначе добились экономисты-математики. Но всё-таки большая часть экономистов по-прежнему остаётся для людей жуликами и дилетантами, которые ничего не понимают. Могут ли математики так же успешно заниматься разработкой эффективных механизмов для улучшения жизни человека без участия экономистов? Почему именно экономисты произвели такой продукт? Спасибо.
Ответ — нипочему. Просто в своё время по историческим причинам науку теорию игр, которая является матерью родной вот этого самого дизайна механизмов, заграбастали экономисты, и она считается скорее разделом экономики, хотя по-честному, конечно, там теоремы, доказательства, то есть всё как у математиков. Шепли — настоящий математик. Он, может быть, и является почётным профессором экономики, но вообще-то он пишет статьи по математике. Великий Джон Нэш, который стал персонажем художественного фильма, по-русски по непонятным мне причинам называющегося «Игры разума», тоже лауреат Нобелевской премии, совершеннейший математик. Роберт Ауманн — тоже в этой области, тоже математик. Один раз он даже как-то, когда ему дали Нобелевскую премию по экономике, в одном из интервью сказал что-то вроде: я, честно говоря, как следует не понимаю, как работает экономика — пожалуйста, меня не спрашивайте.
У вас создалось не совсем точное представление, потому что у меня тематическая лекция. Конечно, в науке под названием дизайн рынков (или дизайн механизмов в более математическом её варианте) очень важны математики. Но если посмотреть, скажем... Как узнать, что в экономике важно, а что нет? Из-за того, что по экономике бывают Нобелевские премии, это очень просто — надо зайти и посмотреть, за что давали Нобелевские премии. И вы увидите, что среди них дизайнеров механизмов и теоретиков игр меньше половины. Заметное количество настоящих экономистов занимается макроэкономикой. Самый великий экономист ХХ века по своему влиянию на научную мысль — это видимо, Кейнс, и он, конечно, никакого отношения к математике не имел, он был именно вот таким экономистом-визионером. Так что нет, просто у меня сегодня, так сказать, смещённая тема. А вообще экономисты ещё дают советы правительствам и знают, сколько надо денег печатать — иногда даже удаётся не печатать больше, чем столько, сколько экономисты говорят, хотя редко. Так что нет, есть и другие возможности стать выдающимся экономистом, а не только будучи математиком.
Добрый вечер. Антон Астраханцев. Такой вопрос: вы не могли бы пояснить — название лекции называется «Рынок себя изжил», но как это соотносится с тем, что вы сказали о создании новых рынков?
Да. Рынок себя изжил — это, конечно, такая провокация, я не считаю, что он себя изжил, наоборот — всё то, что я рассказывал, было посвящено и я пытался обосновать тезис, что он не только себя не изжил, наоборот, новые рынки ещё создаются, и иногда такие сложные, какие без экономистов или без математиков было бы создать тяжело.
Добрый вечер, меня зовут Аркадий. Спасибо за ваше выступление — очень интересное. И вопрос хотелось бы задать следующего плана: нельзя ли применить этот алгоритм Гейла-Шепли к распределению зарплат в какой-то компании — ну, например, коммерческой — с целью увеличения эффективности и прибыли этой компании? Ведь все участники заинтересованы, соответственно, в зарплате. Можно ли как-то использовать именно этот алгоритм?
Алгоритм Гейла-Шепли — про двусторонние рынки, то есть у меня должно быть предпочтение на зарплате, и довольно понятно, какое: чем больше, тем лучше, но и у зарплаты должно быть предпочтение на то, кому она достаётся. И в этом смысле зарплата не намного лучше яблок — видимо, у яблок нет особенного предпочтения (хотя мы не знаем, может, потом нам биологи и расскажут, что им очень важно, кто их съедает, но пока вроде бы кажется, что нет). То есть я пока вот эту двустороннюю сущность рынка, которая именно делает возможным применение таких алгоритмов, в вашем вопросе не чувствую. Может быть, надо подумать, так сходу мне не приходит в голову, как это можно сделать.
Добрый вечер. Николай, постоянный посетитель цикла лекций. Раз уж у вашей лекции такое провокационное название, я немножко обозначу ещё более провокационную тему. Я бы сказал о вреде математики. Вот то, что вы нам рассказали, это случаи использования математических методов в экономике там, где они уместны, там, где они правильны, и, в общем-то, эти случаи достаточно редкие. Чаще всего мы видим, скажем так, применение математики в тех случаях и к тем объектам, которые не могут быть адекватно описаны математическими методами просто потому, что в той же макроэкономике все величины оценочные, любая стоимость всегда субъективна, она объективизируется только вот в процессе, собственно, который называется рынок. И более того, тут и все аршины резиновые, то есть я как практикующий экономист-бухгалтер могу сравнивать текущий год с прошлым, но уже с позапрошлым, даже если абстрагироваться от инфляции, будут некорректные сравнения. Если, скажем, сравнивать нынешний доллар с долларом полувековой давности, это совершенно другие деньги, потому что был совершенно другой спектр товаров — за доллары 65-го года мы бы не купили ни сотовый телефон, ни персональный компьютер, джинсы тогда шились в Америке, а не в Китае, и кока-кола делалась из натуральных ингредиентов, и жевательная резинка была настоящая — с настоящим сахаром, и так далее и тому подобное. Вопрос такой: насколько вы понимаете вообще границы возможного применения математики именно в экономических науках как науках об обществе, и какие, на ваш взгляд, существуют красные флажки, за которыми применять математические методы — это, как минимум, вред непонимания того, что происходит, как максимум — неправильные и вредные те же самые политические решения на фоне неправильного понимания происходящего? Спасибо.
Спасибо, отличный вопрос. Он, правда, не совсем по теме сегодняшней, но на эту тему я тоже с удовольствием выступаю, вы попали на благодатную почву. Зачем вообще нужны математические модели — не только в экономике, но и где-либо, например, в физике? Потому что, когда мы хотим что-то сказать про то, с какой скоростью или с каким ускорением будет что-то двигаться (роняет фломастер, который падает на пол), конечно, мы много чем пренебрегаем. Если бы у меня вместо фломастера был здесь воздушный шарик, он бы падал совсем по-другому, и было бы ясно, что нельзя применить ту же модель. То же самое, конечно, и в экономике. Можно упрекнуть экономистов и вообще все общественные науки в том, что по сравнению с физикой наши методы и результаты никуда не годятся, и это справедливый упрёк: физика — наука точная, экономика — наука неточная до такой степени, что некоторые даже считают, что это вовсе не наука — никакого знания-то особенно и нет. Это сравнение нечестное, потому что у нас объект исследования — человек, который по всем прикидкам намного более сложный объект, чем всё, что изучают физики, химики и естественники в целом. Поэтому честно сравнивать экономику по результатам, по методу и по накопленному знанию с другими общественными науками вроде социологии, психологии, может быть, политической науки. И на их фоне мы смотримся неплохо. Мне кажется, что у экономистов накоплено больше знаний и, кстати, как раз потому, что раньше стал использоваться вот этот самый математический аппарат.
Конечно, используя любую математическую модель в экономике, нужно понимать, что мы делаем допущения, каждое из которых легко оспорить. Но тем не менее альтернативы пока не видно — как развивать экономическую науку или вообще любую, даже общественную науку без того, чтобы делать какие-то допущения и как-то применять количественные методы, я себе не представляю. В XIX веке Карл Маркс написал «Капитал» — четыре тома. Там нет про математику ничего. Но почему в XIX веке можно было обходиться без матметодов, а в ХХ и тем более XXI не получается? Ответ: потому что мы стали задавать более сложные и изощрённые вопросы, на которые простым описание так вот не ответишь — как Адам Смит тоже, 1776 год, ни одной формулы, есть какие-то простенькие арифметические примерчики, но, конечно, мы его работу ценим не за них. Но тогда и мысли были относительно простые, потом, когда мы их усвоили, мы перешли к более сложным. И пытаться дальше вербально, без модели излагать сложную современную науку... Например, вот макроэкономика — гипотеза Дорнбуша, которой мы недавно увидели совершенно блестящее подтверждение в России. У него была такая идея, что если вдруг происходит девальвация, то в первую секунду после девальвации курс падает быстрее, а потом немножко откатывает. Вот сейчас мы видим, что доллар стоит всё-таки не столько, сколько в пик девальвации. Это некий механизм, который исследуется с определённых теоретических предположений в виде модели. И я соглашусь отказаться от математики, когда будет какое-то другое предложение, а пока нет, мы не можем.
Я студентам в своё время иногда давал изуверское задание — прочитать какой-нибудь кусочек из Маркса и попытаться его замоделировать — что он хотел сказать в точности. Некоторые кусочки легко моделируются — в этот момент Маркс не ошибся в логике, а в других местах он ошибался, и при попытке построить математическую модель это становится очевидно. Точно так же Кейнс — он не строил сложных моделей, это не мешает ему быть великим экономистом, но кейнсианцы, в отличие от Кейса, без моделей уже не могут. И теперь, когда, потом были монетаристы, нужно было какие-то аргументы в ту или другую пользу, уже намного комфортнее, если вы откроете современный учебник по макроэкономике, там будет довольно много моделей, причём довольно сложных. Так что да, надо всё время об этом помнить, но, помолясь, всё-таки логику свою проверять какими-то моделями.
Добрый вечер, меня зовут Даниил, у меня такой вопрос. Вы рассказывали про алгоритм Гейла и Шепли, он появился в 61-м году. Были ли попытки в странах с плановой экономикой реализовать этот алгоритм? Допустим, мы знаем, что были успешные попытки реализации модели Леонтьева — это, по сути, похожий механизм. Был ли реализован где-то алгоритм Гейла и Шепли?
Да, спасибо. Вот я, видимо, недостаточно сделал акцент на том, что всё-таки алгоритм Гейла-Шепли — про некоторые экзотические рынки, рынки двусторонние, где продаются услуги типа высшего образования или начального образования — ситуации, в которых не только вы должны выбрать товар, но и товар должен тоже хотеть попасть к вам в руки. Это довольно редкая ситуация сама по себе. Мне неизвестно, чтобы алгоритм Гейла-Шепли где-то использовался в плановых экономиках, но не потому, что они плановые, а потому что это вообще довольно редкая ситуация. Я сейчас рассказал три сюжета про то, как это делается в рыночных экономиках, и это если не всё, то почти всё — даже в рыночных, даже сегодня. И нет, я не думаю, что в советское время что-нибудь подобное было. Хотя, опять же, можно вспомнить не только Леонтьева, но и Канторовича — попытки математического моделирования экономики, конечно, были. В советское время усилия математических экономистов часто наталкивались на идеологические проблемы: считалось, что экономика — это такая сфера, где очень важна идеология, и к советам, к рекомендациям, к работам математических экономистов подчас относились с недоверием. Но были отдельные очаги. Вот Центральный экономико-математический институт, например, — это как раз место, где такая деятельность процветала.
Добрый вечер, спасибо за лекцию, меня зовут Алексей, вопрос такой. Вы приводили несколько примеров, как рынки создают блага для общества и, так скажем, способствуют прогрессу и более равномерному распределению благ, повышению эффективности. Вот недавно читал Райнхарда, экономиста. Он говорит о том, что свободные рынки не всегда хороши, а особенно они плохи тогда, когда две страны неравноправны и различаются в своём развитии — условно, развитая страна, такая, как США, и развивающаяся страна, как Украина. Когда рынки полностью открыты, для развивающейся страны это лишь вред, который приводит к деиндустриализации и уменьшению уровня жизни этой развивающейся страны. Вот могли бы вы прокомментировать, как вы относитесь к свободе рынка и к промышленной политике? Вы считаете, лучше первая точка зрения, или вторая, или надо искать баланс?
Спасибо, отличный вопрос, тоже, конечно, совсем не по моей теме. Я отвечу так. За последние 50 лет мне не известно ни одной страны... Ну, опять, это вопрос по международной торговле, поэтому я вкратце выскажу именно своё мнение — у разных экономистов разные мнения, но в принципе это как раз одна из точек консенсуса. Большинство академических экономистов согласны с тем, что международная торговля в целом скорее полезна, чем вредна. Я не знаю ни одной страны, которая за последние 50 лет совершила бы какой-нибудь бешеный рывок, из развивающейся став развитой, и которая была бы при этом закрыта для международной торговли. То есть в момент, когда она была ещё развивающейся, она уже открылась. Если вы посмотрите какие-нибудь примеры стран, которые приходят на ум, когда мы говорим про стремительное развитие за последние 50 лет, то в какой-то момент вначале всегда было принято решение открывать рынки и смотреть, что будет. Это не значит, что рецепт универсален. У экономистов есть поговорка: на каждую Корею есть два Заира. Имеется в виду Южная Корея, конечно. Если действительно, я не знаю, вам нравится, как в Сингапуре, давайте сделаем, как в Сингапуре, и у нас получится, как в Сингапуре. Опасное рассуждение — пробовали много где, Заир — как раз такой пример, где пробовали чуть ли не все самые современные рецепты. Но Заир не стал развитой страной.
Тонкий вопрос. Видимо, я не представляю, как можно развиваться без торговли, но легко могу представить себе ситуацию, когда международная торговля при неправильном её использовании особенно вредит стране — да, такое бывает. И, кстати сказать, при развитии бывает другой, тоже неприятный феномен, который называется кривая Кузнеца, кажется — это то, что нужно быть готовым к тому, что если страна развивается и из совсем неразвитой становится чуть-чуть более развитой, то этот момент социальное неравенство растёт, а не падает. Если есть бедная социалистическая страна, где все равны, она не может стать богатой без того, чтобы не появилось неравенство, и это неравенство обычно болезненно воспринимается. И, кстати, это выбор, который экономисты не могут сделать. Они не могут принять решение — они могут дать совет. Они могут сказать, например: если вы хотите, чтобы ваша страна была поразвитее, будьте готовы к тому, что будет неравенство. Хорошо это или плохо — это вопрос не к экономистам, а к избирателям. Если избиратели считают, что самое главное — равенство, и мы готовы жертвовать эффективностью ради равенства — ну, пожалуйста. Канада, например, и США — типичные примеры двух стран, у которых очень близкие характеристики, но Канада, конечно, заметно беднее США, но там богатство распределено более равномерно. Означает ли это, что Канада хуже США? Нет, просто сделан разный выбор.
Здравствуйте, меня зовут Татьяна, я выпускница экономического факультета Высшей школы экономики, сотрудник «большой четвёрки». Спасибо за лекцию. У меня вопрос прикладной. Вот вы нам рассказали про такие чудесные механизмы, которые используются преимущественно в Америке, насколько я понимаю. А что в отношении России, есть ли у нас рынки, где применяются аналогичные механизмы? Потому что, насколько я знаю, ну и это широко известно, российское правительство плотно сотрудничало с РЭШ по выработке и разработке экономической политики. Есть ли плоды этого сотрудничества, прислушивается ли правительство? Пожалуйста, можете привести конкретные примеры, работают ли эти механизмы в реальности? Спасибо.
Слухи о плотной работе правительства России с РЭШ сильно преувеличены, но действительно отдельные заказы каких-то ведомств мы в РЭШ и ещё в ЦЭФИРе исполняем. Это не то чтобы прямо вызывают профессоров РЭШ, приглашают в Белый дом на совещание — это редчайший случай. А про Россию я не рассказывал по нескольким причинам. Первая — потому что я хотел, чтобы мой рассказ был максимально наукообразным и непредвзятым, с холодной отстранённостью. Но, конечно, в своё время придумали ЕГЭ, и это попытка реализации чего-то подобного алгоритму Гейла-Шепли в ситуации образования. Раньше же, до ЕГЭ, ты приносил документы в какой-то вуз, сдавал экзамены, не сдал — значит, нужно ждать следующего года. А теперь ты выстраиваешь список, и возникает вопрос, куда идти: туда, куда ты больше всего хочешь, или туда, куда у тебя больше шансов поступить. Ты же заранее не знаешь, что там будет. То есть идея ЕГЭ возникла из-за того, что хотелось это как-то преодолеть, и использовался алгоритм похожий. К сожалению, как это всегда бывает, в процессе воплощения некоторые важные детали дизайна не были соблюдены. Например, абитуриент сейчас имеет право подавать, по-моему, только на пять программ, что всё равно означает, что ему нужно стратегически принимать решение. Представьте, что я живу в городе, где 50 тысяч человек, и там я лучший выпускник своего года. Могу ли я поступить в Московский государственный университет или в ещё какое-то очень хорошее место, в Вышку? Трудно сказать: с одной стороны, я вроде бы лучший, с другой стороны — на очень небольшой выборке. Поэтому нужно принимать решение, исходя из каких-то оценок. И вот ЕГЭ было призвано помочь.
Что касается пересадок почек, то, насколько я понимаю, вся эта деятельность прямо противоречит российскому законодательству, где сказано, что трансплантация разрешается только от близкого родственника, и таким образом даже такие обмены становятся формально нелегальными. Мне неизвестно, я когда-то пробовал выяснить и даже чуть-чуть беседовал с трансплантологами, но натолкнулся на ещё больший консерватизм, чем тот, что можно в этом смысле увидеть в американской медицинской практике. У меня нет надежды, что в ближайшее время что-то подобное будут сделано. Кроме того, почему я столько говорил про США: потому что, как ни крути, если посмотреть по формальному критерию — число лауреатов Нобелевской премии, число публикаций в лучших журналах, американские учёные лидируют, и американская экономика как предмет для изучения намного более запутана и в интеллектуальном смысле, видимо, более интересна, чем экономики менее развитых стран, включая Россию. Поэтому будем надеяться, что у нас тоже со временем что-то такое будет.
Кстати, я забыл об этом сказать, но давайте я наконец произнесу фразу, с которой я должен был начать. Моя задача сегодня — не рассказать вам что-нибудь до конца, а заинтересовать вас в предмете и побудить самостоятельно искать какие-то материалы. Вот некоторые названия сайтов я уже нарисовал, а кроме того, вот этот самый Элвин Рот, лауреат Нобелевской премии 2012 года, ведёт блог, куда регулярно пишет и, видимо, сам. Если вы наберёте «Элвин Рот блог», то первая же ссылка в Гугле или в Яндексе будет на его блог, который называется marketdesigner.blogspot.com, где он описывает — у него есть несколько интересов по разным тэгам. Потыкайте — там один из тэгов будет про пересадку почки, kidney exchange, и про разные страны — не только про США, не только про Британию. Недавно была какая-то трогательная политическая история, что не то израильтянин пожертвовал палестинцу почку, не то наоборот, и это было политически очень важно — что вот мир пришёл на Ближний Восток.
Здравствуйте, меня зовут Роман. Как было сказано перед началом лекции, такая экономическая категория, как рынок, тесно связана с такой комплексной категорией, как доверие. Вы как экономист и как математик какое определение можете дать этой категории — доверию, какие у неё есть характеристики, свойства и, что самое интересное, какие у неё есть показатели, описывающие её форму, содержание, количественные и качественные показатели? И второй вопрос, связанный с этим: поскольку доверие и рынок связаны, какие формы принимают экономические отношения, где это доверие возникает на крайне низком уровне, то есть возможны ли вообще экономические отношения, либо вот такое вот супердоверие, суперрынок, где доверие на крайне высоком уровне? Спасибо.
Спасибо, отличный вопрос. Как математик легко могу ответить на этот вопрос: общество характеризуется высоким уровнем доверия, если в бесконечно повторяющейся игре выбираются эффективные равновесия. Но это вряд ли много скажет всем присутствующим. Опять же моё мнение — я не верю в то, что доверие является какой-то, что ли, генетической категорией. Проводились разные, знаете, эксперименты с забытыми кошельками в разных странах, когда экспериментаторы нарочно оставляли кошелёк, в котором было порядка 100 долларов и визитная карточка, чтобы было ясно, где искать хозяина, и что с этими кошельками происходило в разных странах: звонили, не звонили. И там действительно получались фантастические результаты: в какой-нибудь Португалии все кошельки исчезли, а в Японии, если оставить на столике в кафе кошелёк с деньгами, то назавтра можно придти — он будет, скорее всего, лежать на том же месте, его никто не тронет, потому что это для них... Подмывает, конечно, сказать: ну, менталитет. Вот своим студентам я запрещаю на лекциях и при выполнении заданий употреблять слово «менталитет», потому что непонятно, что за ним скрывается. Это не значит, что это не важно, но это полностью убивает всю научную часть дискуссии. Почему светят звёзды? Потому что это угодно Богу. Ну, можно так ответить, но даже если человек верующий и считает, что так и есть, всё равно ясно, что это не ответ на вопрос. Почему в некоторых обществах высокое доверие? Менталитет. Ну, вот тоже убийство дискуссии.
Бывали ситуации, когда общество переходило из ситуации тотального недоверия в ситуацию более высокого уровня доверия, и такие ситуации интересно рассматривать. Опять-таки, рассмотрим США. В США значительная часть населения, больше половины наверняка, обладают кредитными карточками — именно кредитными, по которым можно взять деньги в кредит, часто — несколькими, и набрать можно довольно много — и смыться. В США, вы знаете, нет паспортного контроля на выезде из страны — на Ниагарском водопаде есть такая калитка, где написано: «В Канаду». Это такая вот вертушка в одну сторону, если вы хотите уйти из страны, то ни один американский чиновник об этом даже не узнает, а там дальше по мостику канадцы, конечно, спросят документы, американцы — нет. Как это получается, почему в стране, откуда можно в любой момент смыться, столько народа с кредитными карточками, и в целом это не создаёт проблемы? Кредитные карточки страшно удобны — без них в каком-то смысле тяжелее. Но масса обществ обходится без всяких кредитных карточек — вон, в Советском Союзе не было ничего такого, ничего, как-то жили.
Короткий ответ: мы не знаем, как из ситуации тотального недоверия перейти к ситуации тотального доверия. Но с математической точки зрения совершенно ясно, что доверие возникает тогда, когда будущее становится более значимым по сравнению с настоящим. Обычно у нас есть такое понятие — дисконтирование: деньги завтра и вообще всё, что угодно, завтра для нас менее важно, чем сегодня. Вопрос — насколько? Вот если у нас горизонт планирования такой, что больше, чем на год вперёд, никто вообще ни о чём не думает, тогда жди низкого уровня доверия, потому что выстраивать репутацию, которой можно воспользоваться через десять лет, бессмысленно, потому что никто не думает на такие расстояния. Это проявляется и в другом.
Когда я стал учиться в Америке в аспирантуре, для меня было много антропологических шоков, я бы сказал, от моего пребывания там. Один был такой. В сентябре я приехал учиться, и в сентябре мне по почте пришло расписание экзаменов в декабре. В начале сентября, где-то в середине, я получаю от соответствующего секретаря письмо, где написано: вот ваше расписание экзаменов на декабрь. В сентябре — на декабрь. Я привык перед этим, что расписание экзаменов на декабрь мы узнаем за неделю до самих экзаменов, а там намного удобнее — это сделано заранее, потому что тогда можно покупать билет на самолёт, можно то, можно сё. Казалось бы, что мешает сделать так и здесь? Ну, вот горизонт планирования короче. А там, где горизонт планирования короче, жди меньшего доверия, потому что доверие по определению — это выстраивание репутации, которая понадобится в будущем. Если будущее неважно настолько, что люди совершенно не планируют, то жди недоверия. Всё это связано с горизонтами планирования, и я не верю, что в этом есть что-то генетическое.
Спасибо большое, Вадим, обратно предоставляю слово. Экономика — это прикольно!
ИТОГИ
Вадим Новиков: Представьте, что вы познакомили двух людей, и они с той поры долгие годы живут долго и счастливо. Экономистам, в общем-то, приходится испытывать эту радость. Эту радость мы испытываем тогда, когда обнаруживаем, что у людей есть возможность договориться, есть возможность сделать свою жизнь лучше. Циники любят говорить, что бесплатный сыр бывает в мышеловке. Но на самом деле бесплатный сыр существует, и рынки являются как раз таким бесплатным сыром. Люди, обнаружившие возможность договориться, становятся счастливыми как бы буквально из ничего, и именно про это счастье мы, экономисты, будем говорить на Страшном суде.
Как я уже говорил, сегодняшняя лекция последняя, и это, конечно, повод сказать всем спасибо — прежде всего, сегодняшнему лектору Андрею Бремзену за доброжелательный разговор, Фонду Егора Гайдара и проекту InLiberty за организацию этого цикла, который, я очень надеюсь, продолжится, вам, разумеется, за интерес, внимание, участие, за то, что были с нами. Спасибо всем за внимание и до новых встреч.